Борис ЛЬВОВИЧ

Режиссер, актёр, литератор.

Никогда в жизни не думал, что выпадет приятельствовать с Богословским! Шутка ли: «Спят курганы тёмные» он написал за семнадцать лет до моего рождения! Тридцать четыре года разницы – шутка ли? Да и вообще: он легенда, колосс, памятник самому себе – на фиг мы ему сдались…

Так я думал, поглядывая на него со стороны, цитируя за стаканом подслушанные где-то его знаменитые розыгрыши и байки, до тех пор, пока он не женился на Алке Сивашовой. С композитором Аллой мы были дружны ещё с времён её учёбы в Консерватории, да и в театре потом сотрудничали – она меня с Богословским и познакомила.

При первой же встрече он обрушил на меня водопад своего остроумия! Я увидел, как он старается, чтобы я, не дай Бог, не подумал, что он – легенда, колосс и памятник самому себе! Все его бессмертные шлягеры, дружба с Бернесом и Эренбургом, звания  и лауреатства совсем его не занимали – было, и ладно! Он хотел быть Богословским сегодня, а главное, завтра – и мы, не шибко молодые, но по сравнению с ним пацаны, мы ему были очень нужны: на нас он проверял своё соответствие новому времени.

С Володей Вишневским он тут же пустился в состязание по части сочинения стихов из одной строчки! Они выходили вместе на сцену и устраивали целые турниры «одностиший» - всерьёз бились, а в финале, обняв друг друга за плечи, к общему зрительскому восторгу хором провозглашали: «Спасибо мне, что есть я у тебя!»  Лёню Серебренникова он почитал одним из лучших исполнителей своих давних песен и подолгу обсуждал с ним нюансы этого дела. Что до меня, то, прочитав мою книжечку закулисных баек «Актёрская курилка», он легко её похвалил за удачный «перевод» с «языка устного» на «язык литературы». И тут же выдал мне такое количество баек о персонажах моей книжки, что мне хватило бы ещё на одну такую же – если бы я к тому времени не охладел к публикации этих историй…

«…Как-то летом захожу я в Сад «Аквариум» перекусить, -  рассказывал он. – Вижу: сидят за столиком великие – Сергей Эйзенштейн и Фаина Раневская. Эйзенштейн меня уже знал к тому времени. Поклонился я им издалека, сижу себе, обедаю. Вдруг Эйзенштейн как расхохочется в голос и машет мне: «Никита, иди сюда!». Подошёл. Он меня представил Фаине, посидели, посмеялись. Через много лет, уже дружа с Раневской и даже живя с ней в одном дворе, вспомнил и спрашиваю: что ж там было тогда? Оказывается, Эйзенштейн спросил её: «Фуфа, что желаете на десерт?». И великая репризёрка, ткнув в мою сторону пальцем, пробасила: «Вон того мальчишку!»

Богословский – по рождению питерский. Ещё мальчишкой рылся он однажды в телефонном справочнике и вдруг увидел смешное сочетание: «Ангелов Ангел Ангелович»!

Тут же набрал номер и пропищал; «Чёрта Чёртовича можно?». Его, конечно, послали, как следует, и он трубку бросил. Впрочем, рассказал об этом приятелям, и те тоже по паре раз с этой шуткой отметились. Шли годы. Богословский стал знаменит, переехал в Москву, но как-то, лет пятьдесят спустя, оказавшись в Питере, заглянул в телефонный справочник и опять наткнулся: «Ангелов А.А.»! Недолго думая, набрал и пропищал: «Чёрта Чёртовича можно?». И старческий голос в трубке произнёс: «Ты ещё жив, сволочь?»

Прекрасная байка про фильм «Александр Пархоменко»! Богословский писал к нему музыку, и всё уже было готово, кроме песни для Петра Алейникова. Она потом стала очень популярна – ну, вы помните: «Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета!..»

Вот этих стихов как раз и не было: поэт Евгений Долматовский уехал в отпуск, сказав, что вернётся и допишет. Режиссёр Луков нервничает: снимать надо, а песни нет! Тут Богословский ему и говорит: «Да брось ты этого Женьку ждать! Сейчас сам сяду и напишу – подумаешь, большое дело!». Вот что написал:

 «Лучок да картошка,

Огурчик солёный –

Мировая закуска

В огороде растёт!

 Ах, как же мне дорог

Мой садик зелёный!

Мой зелёный

Садик-огород!

Герань на окошке,

Окно с занавеской,

Горшки на заборе,

Петушок на шесту!

Галоши надену,

Пойду за невестой

По соседству,

Рядом за версту!..

Лукову, в общем, понравилось. Так бы, может, и сняли, как говорил сам Автор, «эту мою фигню», но вернулся Долматовский, устроил скандал, хотел жаловаться в ЦК партии… Ну, что ж, грех говорить: с его текстом песня тоже хорошая вышла!

А сколько историй, как Богословского в очередной раз исключали из Союза композиторов! Жалко, здесь места мало, чтобы все рассказать!..

С какого-то времени он упорно уговаривал меня перейти с ним «на ты»! «Борисок, - говорил он. – хватит выкаться, давай тыкаться! Ну, что за «Никита Владимирович», свои же люди! Скажи: «Привет, Никита!» Но я, человек по                                                                                              

театральной привычке вполне фамильярный, всё решиться не мог. Он обижался. Я думаю, что он тепло относился ко мне ещё и потому, что знал, что мы с его женой тыщу лет приятельствуем. Алку он очень любил. Я всё приглядывался к этой его любви: странно было, как много в восьмидесятилетнем человеке по-настоящему мужского! Он мне по секрету сообщал: «Алка – чудо! С ней я впервые стал Домосексуалистом!»

К его восьмидесяти пятилетию Алла устроила вечер в Доме актёра. Меня попросила провести. Набежала выступать куча знаменитостей. Я весь свой конферанс построил на знаменитых «богословских» розыгрышах. Зал хохотал так, что, казалось, люстры рухнут! Юбиляр сидел на сцене в кресле и довольно улыбался. Поведав залу очередное хулиганство, я обернулся к нему: «Правду я говорю, Никита Владимирович? Так оно было?». Похлопав в ладоши, Юбиляр поманил меня к себе и сказал на ухо: «Пори, старик, что хочешь, не стесняйся: я всё равно не слышу ни хера!»

Замечательный журналист Валера Евсеев, бывший в то время главным редактором «Вечерней Москвы», завёл замечательную традицию. Много лет подряд в третий четверг июля мы собирались у него на даче на шашлыки.

Компания была замечательная сама по себе, но её украшением, конечно, был Богословский! Поев и выпив, как следует, я вытаскивал из чехла гитару, и мы пели всласть – ясное дело, песни мэтра! «Шаланды, полные кефали», «Три года ты мне снилась», «Разные судьбы» … А перед разъездом он подходил ко мне, доверительно клал руку мне на грудь и говорил: «Борисок, в будущем году соберётесь – меня не будет, так ты уж проследи, чтобы мои песни попели  память обо мне!» Когда такое говорит человек под девяносто, ты понимаешь, что… Но я нашёл, что ответить!

А в чём дело? – спрашивал я. – Почему без Вас?»  «Ну, как же – чай восемьдесят пять уже (потом восемьдесят шесть, семь, восемь…!) пора и честь знать!» «Ба-а-тюшки, - бодро возражал я, - ну, если Вы прожили восемьдесят пять, чего Вам не прожить восемьдесят шесть, не понимаю!» «Точно! – веселел Богословский. – А и вправду, чего?!» Так мы расставались каждый год. Но в девяносто он твёрдо ответил мне на привычный текст: «Нет, дружок, хватит! Утомительно долго жить без перерыва!»

Ушёл он ровно в день шестидесятилетия Валеры Евсеева. Это была его последняя шутка: превратить юбилей друга в свои поминки! Как и было прошено, весь вечер мы пели его песни – благо, я знаю их все наизусть!

А когда несли его на Новодевичье, я всё думал: «Вот человек прожил жизнь, как хотел: уходит в девяносто один год, а я ни разу его стариком не видел!»

Привет, Никита!