Под лай немецких овчарок и
отрывистые команды их хозяев, вчера ещё жизнерадостные силуэты обречёно стояли
на краю вырытой ими же пропасти. Сквозь чёрные мундиры палачей и промозглую
ночную темень уготованного будущего они жадно выхватывали солнечные дни
небезрадостного прошлого, самовольно окунаясь в волнение собственной памяти. В
их живых глазах мягко светился говорящий разум, взывая к безучастному,
обезумевшему в одиночестве человечеству… к взрослым доверчиво жались дети…
вдыхая незнакомый запах смерти,
грелись родительским теплом
рук человеческих…
через стекло избушки крайней
русый мальчишка с бабой Таней
пронзали взглядом темень ночи…
и расступался мрак порочный,
а во дворе на сеновале
чернявые некрепко спали,
носик кулачками утирая,
"… маме …" доносилось
из сарая…
Чуть поодаль от обречённых наспех
и ненадолго собранный воедино ансамбль извлекал из своих инструментов чарующие
звуки национальных мелодий, отдавая последнее, что осталось. Свежий ветерок
ласково, как бы успокаивая, трепал чёрные кудри и рано поседевшие пряди людей,
подло избранных в жертвы туполобой бесчеловечности …
что им плохого евреи?
зачем их опять и опять
на безумья конвейер
и убивать… убивать?
"Фоер!" - залповый
треск пулемётов безжалостно прервал пленённую мелодию поющего до конца
невыплаканной горестью ансамбля, а вырвавшийся из общего лиха пронзительный вскрик
плачущей скрипки, слившись воедино с отчаянным стоном втоптанной в грязь
флейты, ещё долго и безрассудно метался над остывшими телами, силясь понять:
"За что?!"
Те, кто прошёл через огонь войны,
кто миновал печные трубы гетто,
память хранят о тех, кто не
дожил,
а тех, кто будет, просят помнить
это:
нелепы военные игрища,
трагичны и новые сборища…
но зарождается силища,
что вразумит торжища,
плешки, толкучки, базары,
где не стеснясь, живьём,
политики и генералы
народ продают целиком…
треф - по Ветхому Завету –
недозволенный. Дозволенный – так писано – кошерный. Народ Талмуду
верноподданный, народ не суматошный и не оглашенный. Ему неведом коллаборационизм,
и нет симптомов людоедства… ему во вред лишь антисемитизм, кровоточащий за
большие средства…
«Над
Бабьим Яром памятников нет.
Крутой
обрыв, как грубое надгробье...»
Уместно ли скорбеть вослед,
смерть привечая на подворье?
«Я
- каждый здесь расстрелянный старик.
Я
- каждый здесь расстрелянный ребёнок».
И этот паблисити-крик знаком
давно, ещё с пелёнок. Дикий зверь, терзая пищу, не комплексует от противоречий…
родня, отпев его добычу, сама является предтечей. Тщета бороться с чужим
голодом, кто хочет есть, тот ест… ест поедом. Меняются века и лица… станицы,
города, столицы… евреи, повторяясь, остаются… и снова гетто… или же кибуца…
